Так придумано людьми: хочешь мира - жди войны. (с)
ТекстНазвание: А завтра была...
Автор: команда "Постсоветское пространство"
Персонажи: Россия, Украина, Беларусь, Польша, упоминаются Литва, Америка.
Рейтинг: R за насилие.
Жанр: ангст, драма, десфик, POV.
Размер: мини
Примечание: постапокалиптика. Страны гибнут, как обычные люди. Нет, нам не стыдно.
Медленно открываю глаза. Тому, что этим утром я смог их открыть, тому, что я всё ещё жив – я и рад, и не рад вовсе.
Даже в те времена, когда я встречал его в мягкой постели под тёплым пуховым одеялом и когда можно было позволить себе поваляться в кровати минут пятнадцать, ожидая, когда принесут свежий кофе с ягодными слойками – даже тогда утро всегда было моим нелюбимым временем суток. Что уж говорить о Сибири в самый разгар ядерной зимы.
В нашем ненадёжном убежище по-утреннему промозгло и сыро. Я один: сегодня моя очередь дежурить в маленьком склепе, покуда остальные ищут что-то, чем можно заполнить желудок, не откинув после этого коньки. Сколько ещё мы сможем укрываться здесь от крепчающего мороза и того, что ползает снаружи? Неделю? Месяц? Два?
Когда я думаю о том, что будет дальше, меня начинает бить дрожь. Я хочу жить. Очень хочу. В идеале я бы хотел, чтобы мне снова было тепло и уютно и чтобы каждое утро мне приносили кофе с ароматной выпечкой прямо в постель, но давайте остановимся на главном – я просто хочу жить.
Запускаю руку под тощий матрац и нащупываю там кольт. Тот самый, из которого я не так давно пустил пулю в ухо Торису – не смог больше выносить его, истово сдирающего с самого себя лохмотья обожжённой кожи и пускающего кровяные пузырьки изо рта, на своих руках.
Я мог бы пожелать Брагинскому пережить что-то в этом духе – собственноручно пристрелить Олю или Наташу – даже несмотря на то, что на обеих никакого зла не держу, но вряд ли этой озверевшей скотине сейчас есть дело до кого-то, кроме себя и своей идиотской затеи.
Напяливаю на себя потёртый кожух, безумно широкий в плечах, и прячу под него револьвер. Сейчас он уверен, что я дома, так что застать Брагинского врасплох не составит труда. Только на это и остаётся делать ставку: стрелок из меня никакой.
Я не хочу мести. Если бы я хотел именно её, то убил бы кого-нибудь из девчонок, а может, и обеих сразу.
Или, вернее будет сказать, – я хочу мести, наверное, но сейчас есть задачка поважнее.
Я очень хочу выжить, я уже говорил.
***
Когда-то давным-давно, когда мир еще не был агонизирующей ледяной пустыней, мы с сестрами любили сидеть возле печки и представлять себе будущее.
Помню, Наташа всегда говорила, что выйдет за меня замуж и будет самой лучшей женой на свете; Ольга же мечтала о том, как все страны мира станут ее друзьями и будут собираться здесь, в нашей избушке, чтобы попить теплого молока с ее черничным пирогом...
О том, что случилось, не мечтал никто.
Я до сих пор считаю, что этот чертов американец виноват во всем - и в том, что случилось с нами, тоже. Если бы он тогда не вывел меня из себя, если бы не началась эта война... Впрочем, какой теперь прок от всех этих "если"?
И все же первую атомную бомбу сбросил именно я.
Можно, конечно, как заправскому рецидивисту, валить все на мертвого - но стоит ли? Мне больше не перед кем оправдываться. Сестры просят и так, если уже не простили, а Польша - не тот, кому в самом деле нужны мои оправдания.
В сущности, нет в мире более бесполезной вещи. Оправдываются только капризные женщины и дети. Мужчины же должны отвечать за свои поступки - и исправлять по мере сил.
Вот только что делать, если исправить ничего нельзя?
Глупости. Непоправима только смерть. Все остальное еще можно вернуть назад.
Кто это? Кто это говорит? Оглядываю комнату в поисках незримого собеседника, тщетно всматриваюсь в самые темные углы... Никого.
Клин клином вышибают, так ведь? Вспомни, сколько раз ты это повторял! И что? Неужели струсишь сейчас?
Но... Но ведь... Ничего не осталось, только снег кругом и наша землянка - одна на целом свете.
Врешь.
Да, верно... Есть еще кое-что. Кое-что особое, что я берег на самый крайний случай. Последний мой козырь в этой войне - может ли он стать нашим спасением?
Не может - должен.
Конечно... Конечно.
Надо рассказать остальным.
***
Ваня улыбается по привычке, успокаивающе улыбается Оля, иногда растягивает губы в улыбке и Феликс.
Я не улыбаюсь никогда. Нас осталось четверо в той огромной ледяной пустыне, в которую превратился мир – мир, где раньше и яблоку не было упасть, где каждый день кто-то с кем-то ссорился, мирился, заключал политические союзы и торговые контракты, а на следующий день ругался вновь.
Теперь – холодно и пусто. Поводов для радости мало.
Не раз в безнадёжно потерянные ныне мирные времена я думала, как было бы здорово, если бы все, кто пытается мешать Ване, кто его не понимает и не принимает, – все они просто сдохли. Америка, Англия, Пруссия и иже с ними. Теперь, после катастрофы, я не чувствую ничего. Только пустоту. Как странно.
Гораздо больнее было переживать гибель тех, с кем я бок о бок жила сколько себя помню. Умер очкарик Эстония, плакса Латвия, скромник Литва. Польши – того Польши, какого я всегда знала – тоже больше нет: даже он теперь такой же запуганный и угрюмый, как и все, и больше не вставляет через слово давно ставшие привычными «типа» и «тотально». Иногда мне кажется, что я и сама уже не вполне живая – все мои чувства притупились, мысли иссякли, лишь инстинкт самосохранения день за днём заставляет вести утомительную борьбу с холодным враждебным миром.
Мне нужно жить ради него. Особенно сейчас.
Два дня назад я совершила самовольную вылазку из нашего подземелья – просто хотела поддержать силы добытчиков горячим, хоть и абсолютно безвкусным, бульоном, за что получила от брата серьёзный нагоняй, но главное не это. Главное – это пара фраз, случайно услышанных из разговора Оли и Феликса. Всего несколько слов, сказанные в то время, когда, как они думали, никто их не слышит.
Я слышала всё и всё поняла. Я не маленькая, чтобы не понимать такие вещи.
Предатели. Двуличные твари с фальшивыми лже-улыбками. Что бы ни случилось – я пойду за Ваней до конца и до конца буду его оберегать.
Я уверена, вообще-то, что у изнеженного Феликса и близко духу не хватит нажать на спусковой крючок, но на всякий случай забираю немного влево и сворачиваю на тропу, по которой должен был пройти брат. Мы разделились ненадолго, и, хотя я стараюсь успокаиваться тем, что с братом ничего дурного случиться не может, на всякий случай решаю немного его подстраховать. Ведь именно о сегодняшнем дне говорили сестра и поляк.
Снег хрустит под ногами, изо рта вырываются плотные облачка пара. В тяжёлой дублёнке до пят и массивных сапогах с меховой подкладкой я шевелюсь очень неуклюже – с трудом переставляя ноги, топаю по инерции куда-то вперёд, выпускаю белый дымок изо рта и чувствую себя паровозом. Левая рука в толстой рукавице, правая держит в кармане заряженный маузер.
Когда очередное облачко рассеивается, я вижу Феликса. Бледного – даже мороз не румянит его щёк – серьёзного и с каким-то нездоровым лихорадочным блеском в глазах.
– Лукашевич? – я хмурюсь, зная ответ на вопрос, который собираюсь задать. – Ты что здесь забыл? Чего не в землянке?
Феликс ничего не отвечает, просто стоит и молча сверлит меня взглядом.
– Возвращайся-ка откуда пришёл. Подурил и хватит. У меня нет ни малейшего желания дырявить твою польскую задницу.
Он мог бы вернуться назад. Я бы сделала вид, что ничего не произошло – по-прежнему держала бы в кармане маузер, конечно, и удвоила бы надзор за Ваней – но Феликс остался бы жив. С Олей разобраться стоило – уверена, это всё её затея, поляк на роль убийцы не никогда не годился.
Он мог бы уйти. Но он слушал меня – и не слышал.
По-девчачьи узкая ладонь с посиневшими от холода костяшками юркнула под нелепый мешковатый кожух. Моя рука до боли вцепилась в пистолет в кармане.
Всё произошло быстрее, чем я успела сообразить.
Выстрел.
***
Сегодня дежурит Феликс - что ж, идеальный день для выполнения моего плана. Мы всегда охотимся поодиночке, и мне не составит труда немного оторваться от сестер, уйти в сторону от моих обычных охотничьих угодий. Но я буду волноваться за моих девочек. Впрочем, уже скоро все снова станет как прежде, и им не нужно будет, выходя из дома, носить с собой оружие. Уже скоро мир снова станет прекрасным...
Кто бы знал, как я соскучился по закату над Невой!
Как только я верну все на свои места, я первым делом займусь отстройкой Петербурга. Даже если никто не будет там больше жить, этот город все равно останется местом, где похоронено мое сердце.
Сугробы все выше и выше, снег валит уже не переставая. Странно, что мне на пути до сих пор не попалось никого из этих - наверное, чувствуют, что скоро их время уйдет, и прячутся по своим норам.
Звук выстрела прорезает хрупкую тишину, оставляя ее клочьями висеть на искореженных, засохших ветвях сосен и кедров. Не успеваю подумать, что кто-то из сестер удачно поохотился сегодня, как слышу крик - тонкий, почти девичий, но все же мужской.
Эх, Феликс-Феликс, ну зачем ты вышел? Хотел, небось, подсобить девчонкам? Ну и дурень же ты, брат. Мои сестры стоят десяти таких, как ты, когда дело касается борьбы.
Поколебавшись немного, иду на замирающий звук его голоса - помочь перевязать или вырыть могилу.
***
Мне всё ещё кажется иногда: вот я зажмурюсь, потом открою глаза – и увижу бездонно-синее васильковое небо с кучевыми облаками, золотое море пшеницы, простые луговые цветы, пробившиеся сквозь каменистую почву на обочине дороги, мышь-полёвку, которая юркнет в свою норку, стоит мне только подойти поближе. Я вдохну густой воздух, полный запахов свежей земли, услышу журавлиный клёкот, тонкий звон стрекозиных крыльев.
Жмурься – не жмурься…
Я люблю брата. Действительно люблю. И после того, что он натворил – всё равно люблю. Не могу по-другому, видимо. Даже несмотря на то, что одной катастрофы ему, кажется, мало, и он твёрдо решил прокатить по полумёртвому миру ещё одну ядерную волну.
Моей небольшой семье повезло куда больше чем остальным – мы все остались живы, нам повезло куда как больше, нежели многим другим, но долго ли продлится наше везение, если не остановить Ваню?
Я люблю брата. Я долго говорила с ним, увещевала не делать глупостей, успокаивала, как малого ребёнка, прижимала к себе, гладила эту глупую русую голову, в которой клубилось так много бессвязных и по большей части безумных мыслей. Слышал ли он хоть слово из того, что я пыталась ему втолковать теми долгими вечерами? Глядя в мутные глаза с блуждающими зрачками, я начинала бояться, что – нет.
Душевное равновесие Вани испокон веков было очень хрупким, и не для кого в этом не было тайны. Сумасбродом и самодуром он был всегда, но даже это не мешало мне его любить.
Беда в том, что я люблю ещё и Наташу, и Феликса, – уж коль скоро он волей-неволей делит с нами стол и кров, я привыкла думать о нём как о члене семьи. И пока я могу защитить их обоих от страшной смерти, что несёт нам всем брат…
Я решила поговорить именно с Феликсом – Наташа всё ещё смотрит на Ваню глазами, полными обожания, и пытаться втолковать что-то этой дурёхе бесполезно. Феликс поддержал меня полностью. Он согласился взять на себя брата, в то время как мне стоило отвлечь Наташу: не натворила бы чего. Поэтому, когда во время сегодняшней вылазки мы трое разошлись, я прошлась по своей тропе метров двести для виду, а потом свернула в сторону Наташи.
На плече привычно болтается старенькая двустволка, но мне приятнее ощущать под пальцами простую деревянную рукоять ножа – обычного кухонного ножа, которым я когда-то резала свёклу на борщ и кромсала черемшу. У нас был где-то красивый столовый набор – серебряный, тонкий и изящный, с кручёными ручками и искусной гравировкой – но все ножи из него исчезли почти в первый же день. Ума не приложу, откуда у Натальи такая охота до ножиков, на что они ей сдались и куда она их все попрятала.
Бог с ними. Грубая, зато тёплая и будто немножко живая рукоять моего старого ножа мне гораздо милее. С ним привычнее и спокойнее: всё равно что встретить старого друга в чужом незнакомом краю.
Однако Наташе пора бы уже и появиться. Я иду уже достаточно долго, чтобы встретить сестру, но та как сквозь землю провалилась. Заблудилась, поди?
Я начинаю волноваться, когда откуда-то неподалёку эхом доносится выстрел.
Я замираю на месте на мгновение, а потом бегу – насколько это позволяет вязкое ледяное крошево, в котором я вязну чуть не по колено.
Наташа тоже бежит навстречу. Шапка съехала на затылок, волосы спутаны, дублёнка расстегнулась и бьёт тяжёлыми полами её по ногам, но Наташа, кажется, ничего этого не замечает.
Прибегает, наконец, ко мне, кидается на шею – даже сквозь одежду я слышу, как её всю трясёт – и хватает ртом воздух, задыхаясь, пытается что-то мне сказать
– П-п-п-п… её зубы стучат так сильно, что ничего больше у неё не выходит.
– Польша? – подсказываю я, и всё внутри переворачивается.
Наташа кивает.
– Кто стрелял? Ты? В Польшу? – я бросаю на сестру полный ужаса взгляд.
Ответа мне не надо.
– Бедный, бедный мальчик, – рассеянно бормочу я, глядя в никуда и непрестанно гладя по голове Наташу. – За что ты его так, глупая, за что? Он помочь хотел ведь… Спасти всех нас… Меня, тебя… Наташа… Наташа?
Сестра смотрит на меня в упор страшными, безумными глазами. Её губы кривит полоумная улыбка, и через секунду она заходится в припадке истерического смеха.
– Перестань, Наташ, – тихо прошу я. С меня довольно одного ненормального в семье. – Хватит! Тихо!
Сесть бы на корточки, закрыть уши, чтобы не слышать заливистого хохота – но руки продолжают инстинктивно прижимать к себе бьющуюся в истерике сестру. В её искажённых эмоциями чертах лица внезапно мне видится лицо Вани. Если бы я убила его, как только заметила первые признаки сумасшествия – быть может, ещё в глубоком детстве – ничего и не случилось бы.
– Хватит, – сдерживаясь из последних сил, шепчу я уже не сестре – брату, и сердце наполняет злость – за весь этот искалеченный его волей мир.
– Хватит! – кричу я в широко распахнутые безумные глаза.
Старый кухонный нож уходит под распахнутую дублёнку почти по рукоять.
***
Смех - слишком странный для этой земли звук. Сколько лет эти сосны уже не слышали ничего, кроме предсмертных криков и стонов? Вроде бы, двадцать - а кажется, что все двести.
Поначалу мне даже кажется, что у меня начались галлюцинации, но нет - смех реален, он звенит сотней весенних ручейков, предвестником конца это слишком долгой зимы.
Я сворачиваю с тропы и иду напрямик, сквозь сугробы туда, где слышатся отголоски этих забытых звуков. По лицу хлещут окаменевшие от мороза и наледи ветки, но я не замечаю кровоточащих царапин - как и того, что больше не слышу голоса Польши. Впрочем, до него ли сейчас?
Моя сестра заливисто смеется. Почти так же, как и раньше, и я чувствую - это хороший знак. Вот только смех ее обрывается, сменяясь тихим, булькающим хрипом, словно она чем-то захлебывается. Тонет...
Красное всегда шло Ольге. Недаром когда-то давно это слово в нашем с ней - тогда еще общем - языке означало "красивое". Красная кровь на ее куртке выглядит нарядным сарафаном, а мелкие брызги на волосах - цветами, вплетенными в косы. Она так ослепительно прекрасна сейчас, что хочется оставить ее такой навечно. В самом деле, пусть она немного полежит на снегу, пока я не исправлю все свои ошибки. А потом мы вместе пойдем танцевать в то пшеничное поле, которое врезалось в мою память из прошлой, счастливой жизни, и до сих пор является во сне.
Только пусть она подождет...
Правильно когда-то сказал один из ее казаков: "Пусть усы и поседели, надежда еще жива".
Нож в ее руке - это лишнее, он ей не к лицу. Потянуть на себя запястье, сжать, чтобы выронила этот ненужный кусок заточенной стали, и обнять, прижать к себе, как в старые времена. А потом нежно потянуть за подбородок вправо и чуть вверх, сжимая другой рукой затылок - до влажного хруста позвонков.
Только дождись меня, Оленька - я скоро!
Ты только дождись...
Арт
